На колеса автомобиля неторопливо наматывались кривые и узкие улицы осторожно приходящей в себя после очередного шока Москвы. Вот сгоревший каркас трамвая, оставшегося на рельсах, но обсыпавшего все кругом осколками своих окон. На булыжнике — клубки медных проводов. Хорошо, хоть не видно внутри трамвая трупов: люди, значит, успели разбежаться.

Вот перекресток, где совсем недавно случился скоротечный встречный бой, и победили в нем явно «наши», потому что тротуары и мостовая покрыты россыпью свежих золотистых автоматных гильз, а у стен домов грудами серого тряпья валяются убитые. Кое-кто до сих пор сжимает в окостеневших пальцах оказавшиеся никчемными в уличных схватках длинные винтовки с примкнутыми штыками.

Двенадцати-тринадцатилетние мальчишки возникают на мгновения из подворотен, то торопливо обшаривают убитых, то тащат что-то из магазинных витрин.

Насколько все это похоже на аналогичные картины охваченных гражданскими войнами городов Азии и Африки, где мне доводилось бывать. Ничто не меняется под солнцем.

Дом на Лубянской площади встретил нас выбитыми окнами трех нижних этажей, запахом дыма и копоти, опять же грудами и рядами трупов, которые лежали здесь особенно густо.

Однако ночью все равно было страшнее. Впрочем, убитых уже начали убирать. Десяток грузовых пароконных платформ медленно двигались по кругу, и люди, похожие на каторжников, забрасывали на них тела, как дрова на лесном складе. (Вот у меня уже и местная терминология непроизвольно стала проскакивать. Что я в своей прошлой жизни мог знать о лесных складах и дровяных биржах?)

От ступенек здания наркомата иностранных дел и до самого фонтана площадь уже очистилась.

— Хорошо, погода прохладная, — сказал Шульгин, — а то б скоро санитарные проблемы возникать начали.

Даже на самый первый взгляд защитники Лубянки уложили наповал не меньше двух сотен мятежников.

— Возьми левее, — показал я рукой в проезд, где стоял ровно полсуток назад вместе со Станиславом и Людмилой.

Там тоже от стены до стены лежали трупы тех, что на короткий миг были вроде бы моими соратниками. Странно, но я подумал именно так. Остановиться сейчас, выйти из машины, посмотреть, не узнаю ли кого-то, кто ночью был жив и вместе со мной готовился к штурму ГПУ.

Хорошо, что мы с Сиднеем вовремя отсюда уехали. Судя по мелким, окантованным по краю копотью воронкам в булыжном покрытии, после того как атакующая пехота залегла, ее накрыли сосредоточенным огнем из ротных минометов. А это на голом пространстве верная смерть, от которой и не убежишь, и не спрячешься.

— Нельзя было обойтись без этого? Вы ведь все знали. Могли пресечь события в корне. Без жертв. Ну, почти…

Шульгин плавно нажал на тормоз и сцепление, выключил скорость. Остановил машину, специально или случайно, как раз посередине круга из веером разбросанных тел. Здесь 82-миллиметровая мина упала особенно удачно. Внутри коридора каменных стен осколки, даже не нашедшие с первого раза свою жертву, рикошетами летали по кругу на метровой высоте и рубили людей в капусту.

— «Никомед», парень, «Никомед», прошу не забывать. Как здорово жить на свете, убежденным, что… Ну как там у Достоевского про слезинку ребенка? Черт, не могу вспомнить! А просто дай ты этим ребятам, невинно убиенным, на твой взгляд, реализовать свое право на свободное волеизъявление, и — сколько бы еще трупов прибавилось в Москве и в мире? Очень бы многие сегодня висели на фонарях…

Александр Иванович обернулся ко мне, и впервые я увидел на его лице гримасу ненависти. Мне ли она была адресована или в пространство, я не понял…

— А почему вы думаете, что ваша позиция верна, а их нет? — спросил я. — Насколько я понял, очень многие выступали всю последнюю неделю на демонстрациях под лозунгами социальной справедливости, против нэпа, новых эксплуататоров, предателей пролетарской революции, тех, кто снова стал жить за счет трудового народа. Может быть, они тоже по-своему были правы, а их вот так вот. Сначала спровоцировали на выступление, а потом беспощадно расстреляли…

— Ничего я не думаю. Жизнь такова, какова она есть, и больше никакова. А эти, — он презрительно махнул рукой, — просто недограбили в свое время. Сливки достались другим, вот и захотелось очередную дележку устроить. Настоящие идеалисты кончились сорок лет назад, на тех, что шли в народ с просветительскими целями. Тоже глупо, но понять можно. А как только в приличных людей бомбы бросать начали… С самого 1881 года судить надо было исключительно военно-полевыми судами, и либо к стенке, либо на пожизненную каторгу… Глядишь, теперь бы жили в России, как люди. Вроде как в Швейцарии или Голландии. А игра и сегодня была честная. Каждый делал, что мог и что хотел. Выиграли бы они — их счастье. Но выиграли мы.

Убив — заметь, Игорь, я специально подчеркиваю, без эвфемизмов — не уничтожив, не обезвредив, не ликвидировав даже, — именно убив, чтоб понятнее было, большую часть наших противников, то есть тех, кто захотел силой изменить установленный нами порядок вещей, мы спасли от аналогичной гибели в сотни раз большее количество людей и обеспечили им какое-то, пусть условное, но спокойствие и стабильность на ближайший десяток лет.

А то и на века… Главная ошибка гуманистов XIX–XX веков заключалась как раз в этом. В получившей широкое распространение идее, что обдуманно и целенаправленно уничтожить два десятка политических экстремистов — даже законно, по приговору суда, за конкретное преступление — недопустимо, отвратительно даже. Они, мол, нигилисты, ради святого дела бомбы в царей бросают и в городовых стреляют (между прочим, из тех же крестьян да отставных солдат на службу пришедших), посему имеют право на убийство без суда, сами же — неподсудны.

Ну а хоронить после этого тысячи совершенно посторонних и невинных покойников, в том числе и детей, нормально — закономерные издержки классовой борьбы. Главное — вовремя успеть объявить свою цель возвышенной и благородной! Угрохать пару миллионов ради захвата, скажем, Босфора с Дарданеллами — империализм и варварство, а пятьдесят миллионов ради лично мной придуманного светлого будущего всего человечества — величайший подвиг духа. Тогда ты — «Ум, честь и совесть нашей эпохи!..» Столыпина называли вешателем, а Ленина — самым человечным из людей. Ну не прелесть ли?!

Такая вспышка эмоций со стороны Александра Ивановича была мне в новинку, однако понять его можно. Он ведь тоже русский человек, несмотря ни на что, и пытается сейчас убедить и меня, «постороннего», а главное, себя, в собственной правоте.

Чуть позже мы выехали на Красную площадь. Ворота Никольской и Спасской башен были открыты, возле них стояло несколько танков, направивших стволы пушек в перспективы улиц, на башнях сидели, курили, свесив ноги, экипажи в замасленных комбинезонах, один за одним выезжали и устремлялись в город грузовики и бронетранспортеры, полные вооруженных десантников, по виду скорее югоросских, чем советских.

Я спросил об этом.

— Конечно. Так и есть. В учебнике стратегии генерала Леера написано, что основное предназначение резерва — нанесение решительного удара по неприятелю. У Троцкого в нужный момент оказалось три надежные дивизии, что начали сегодня на рассвете очистку города извне, еще один маневренный полк ГПУ был сосредоточен в Кремле. А вот то, что мы сумели втихаря перебросить сюда две ударные корниловские бригады, твои вчерашние коллеги наверняка прохлопали, — заметил Шульгин.